А я полагаю, что катастрофическое приближение нашего временного горизонта есть один из самых негативных эффектов войны.
Весной 2022 года и я сам, и все мои знакомые совершенно потеряли вдруг способность думать дальше, чем на два дня вперед. Мне лично потребовался год, прежде чем я вновь научился планировать дела хотя бы на месяц. И до сих пор, мне кажется, никто не видит будущего дальше, чем на год. Вот в январе в американский Белый дом придет президентом Дональд Трамп и остановит войну. Или наоборот: Трамп придет, но не остановит войну, а устроит ядерный апокалипсис.
Обратите внимание, наши мысли о будущем распространяются на чрезвычайно короткую перспективу, и акторами в этой перспективе являемся не мы, а кто-то другой.
На самом деле — нет, в наступающем году не произойдет ничего. Во всяком случае, думать о перспективах будущего года для нас крайне непродуктивно. Даже если приостановятся боевые действия в Украине, то не окончится война, не прекратится вражда, никто не вернется домой, ни один конфликт не разрешится.
— Да не переживай ты, пап, — говорит моя тринадцатилетняя дочь, школьница, поклонница книги «Лето в пионерском галстуке» (бестселлер о платонических отношениях пионера и вожатого, из которого пропаганда создала ЛГБТ-пугало) и аккуратная писательница писем политзаключенным. — Не переживай, мы вырастем, возьмем власть, сделаем все по-нормальному и устроим прекрасную Россию будущего.
— Прекрасная Россия будущего это когда? — спрашиваю я дочку. — Это какой примерно год?
— Ну, вот посчитай. Ну, вот мы вырастем, выучимся, наберемся собственного опыта, потом понадобится какое-то время, чтобы все устроить… Ну, то есть прекрасная Россия будущего получится к моим годам сорока… То есть году, например, к две тысячи пятидесятому…
И это совсем другое дело!
Мне трудно заставить себя заглядывать в будущее так далеко, но зато на таком расстоянии задача обустроить Россию перестает быть абсурдно невыполнимой и главное — я примерно понимаю, что должен сейчас делать.
Во-первых, увезти временно недееспособных устроителей прекрасной России будущего (то есть детей) в относительно безопасное место. Это я уже сделал.
Во-вторых, дать устроителям прекрасной России будущего (то есть детям) приличное образование, чтобы вместо прекрасной России будущего у них не получилась такая же кракозябра, как у нас. Тут у меня еще много работы, тяжелой, но умопостигаемой работы, которую я должен вставать каждое утро и делать.
В-третьих, сохранить от покинутой мною России что-нибудь, ради чего ее стоило бы обустраивать. Что я могу сохранить, кроме языка? Ничего, но я могу сохранить язык. Ахматова вообще считала это самым важным: «Мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово». Вот этим я и займусь. Буду рассказывать истории на русском языке. На приличном русском языке. И всякий раз, когда дети, насмотревшись тик-тока, говорят «Я с этого смеюсь», — буду поправлять мягко: «Я смеюсь над этим».
Не слишком амбициозные цели, зато разумные. Достижимые, измеримые, конкретные и имеющие определенный и даже не очень короткий срок.
Еще надо думать, до 2050-го года наверняка случится если не ядерная зима, то технологическая революция. Искусственный интеллект или какая-то другая IT-технология перевернет жизнь так, что теперешние акторы и теперешние конфликты перестанут иметь значение. (А зато возникнут другие.)
Люди, занимающиеся IT, следовательно, могут ставить перед собой куда более амбициозные цели, чем ставлю я. Но ради всего святого — ставьте их на 2050-й год, а не на 2025-й. Нам не хватает стратегии. Не хватает глубины взгляда.
— Эту твою прекрасную Россию будущего, — говорю я дочке, — я, наверное, даже и не увижу.
— Ты чего, пап? Тебе будет всего восемьдесят один. С современными медицинскими технологиями это даже еще не старость.
— А ты, — спрашиваю дочку, — если вырастешь в Европе, выучишься в Европе и проживешь в Европе до сорока лет, почему ты захочешь вернуться в Россию и заниматься ее обустройством?
Дочка молчит минуту и отвечает совершенно серьезно:
— Я скучаю по ней. Я очень по ней скучаю.
